Солнце взойдёт!
Марк Найдорф
Культурологические аспекты суицидального поведения
Место культурологии там, где кончаются резоны. Мотивы человеческих поступков, даже тех, что опираются на разумные целеполагания, если только попытаться их обосновать, уже через несколько логических шагов начинают утопать в неясных основаниях самоочевидного. Лет десять назад был популярен анекдот о белом человеке, который по-дружески советует африканцу не лежать в тени под пальмой, а заняться разведением бананов. Описавший все, вроде бы, очевидные преимущества своего плана, цивилизованный белый, удивился неожиданному, но фундаментальному, в сущности, вопросу африканца: ну, разбогатею я, и что я буду тогда делать? Ответ получался глуповатый: вокруг будет крутиться твое дело, а ты будешь прохлаждаться под пальмой. «Да я и так лежу под пальмой», – закрыл тему африканец.
Понятно, что анекдот этот о встрече, скорее, не двух людей, а двух культур.
Культуры удерживают смутно осознаваемые глубинные основания поступков. Почему так настоятельны мы в своем желании надлежащим образом отметить день рождения? Какие резоны тут ни приводи, они покоятся на такой вере и на таких представлениях, над которыми не властны ни мы, ни наша логика: «Так нужно. Так правильно. Так делают все. А как же иначе?». Почему в одну эпоху безусловно красиво то, что в иную безусловно некрасиво, например, обязательный пудренный парик аристократа? Какие резоны в пользу придворных париков были бы неопровержимы? Но в XVII – XVIII вв. в париках был какой-то мощный культурный смысл, и их носили без исключений все, кому было положено. Почему рубеж XIX-XX веков на Западе (и в России – чуть позже) отмечен впервые возникшим интересом к массовому спорту? Вообще-то резоны в пользу спорта привести нетрудно, но почему все они «всплыли» в определенное время? Что это за «время» наступило? Еще пример. Не так давно закончилось столетие или полуторастолетие, на протяжение которого для многих людей высшим проявлением человеческого достоинства была способность пожертвовать собой, своим благополучием, своею жизнью «за идею». Резоны находились. Их питало чувство уверенности в безусловном приоритете «идеи» над жизнью. Но откуда происходила эта уверенность? И куда она подевалась в наиновейшие времена?
Цели и смыслы лежат в культуре.
Обычная (обыденная) жизнь редко ставит человека непосредственно перед глубинами его собственной культуры. Непостижимости открываются либо философу (философствование – это, можно сказать, особый способ жить), либо обнажаются тогда, когда обыденность рушится, например, под натиском войны или других бед. «Друзья познаются в беде», и враги тоже, когда не резоны, а глубинные основания культуры начинают формировать поступки. Столица Византии город Константинополь был завоеван турками в 1453 году. С тех пор он уже Стамбул. Однако, в русской культуре на русских картах Стамбул остается и Константинополем (Царьградом) – и не только как памятник истории, но и как геополитическая цель царской России 1. Как это ни странно, «завоевание Царьграда и проливов» до сих пор звучит магически для какой-то части русского народа. Политических резонов в этих словах нет теперь никаких, но довольно много русских услышали в них глубинный глас своей культуры – и проголосовали в начале 1990-х за В. Жириновского, всего лишь повторявшего эти слова, и его партию.
Не только в общественной, но и в самой что ни на есть частной жизни бывают сломы повседневности. В эти часы и дни личной трагедии резоны становятся невесомыми, разумные цели ускользают, и тогда рождаются поступки, имеющие совсем иную, потаенную в культуре опору. В ряду таких поступков, может быть, первые по своей загадочности – самоубийства. Именно так мы пытаемся понять самоубийства – как обоснованные культурой, хоть эта обоснованность может быть не осознаваема ни самоубийцей, ни его окружающими.
Самоубийство – это поступок, то есть действие, имеющее намерение и цель, способ и смысл. Бессмысленное, нелепое, случайное причинение смерти самому себе в сущности не является суицидом. Оступился человек, легкомысленно приблизившийся к обрыву, и упал, погиб. Это не самоубийство. Или, по недосмотру, выпил технического спирту. И это другая тема. Обсуждать действие самоубийцы – значит изначально предполагать (и пытаться обнаружить) в этом последнем его поступке осмысленность, осветившую для человека его суицидальное действие как целесообразное.
Технически самоубийство доступно практически всем. Оно, однако, за исключением суицидентов, для всех же оказывается абсолютно недоступным. Рубеж возможности суицидального действия пересекают немногие2 . Но в чем он состоит, этот невидимый рубеж, за которым самоубийство становится поступком, имеющим смысл, действием, которое представляется целесообразным?
дальше
Культурологические аспекты суицидального поведения
Место культурологии там, где кончаются резоны. Мотивы человеческих поступков, даже тех, что опираются на разумные целеполагания, если только попытаться их обосновать, уже через несколько логических шагов начинают утопать в неясных основаниях самоочевидного. Лет десять назад был популярен анекдот о белом человеке, который по-дружески советует африканцу не лежать в тени под пальмой, а заняться разведением бананов. Описавший все, вроде бы, очевидные преимущества своего плана, цивилизованный белый, удивился неожиданному, но фундаментальному, в сущности, вопросу африканца: ну, разбогатею я, и что я буду тогда делать? Ответ получался глуповатый: вокруг будет крутиться твое дело, а ты будешь прохлаждаться под пальмой. «Да я и так лежу под пальмой», – закрыл тему африканец.
Понятно, что анекдот этот о встрече, скорее, не двух людей, а двух культур.
Культуры удерживают смутно осознаваемые глубинные основания поступков. Почему так настоятельны мы в своем желании надлежащим образом отметить день рождения? Какие резоны тут ни приводи, они покоятся на такой вере и на таких представлениях, над которыми не властны ни мы, ни наша логика: «Так нужно. Так правильно. Так делают все. А как же иначе?». Почему в одну эпоху безусловно красиво то, что в иную безусловно некрасиво, например, обязательный пудренный парик аристократа? Какие резоны в пользу придворных париков были бы неопровержимы? Но в XVII – XVIII вв. в париках был какой-то мощный культурный смысл, и их носили без исключений все, кому было положено. Почему рубеж XIX-XX веков на Западе (и в России – чуть позже) отмечен впервые возникшим интересом к массовому спорту? Вообще-то резоны в пользу спорта привести нетрудно, но почему все они «всплыли» в определенное время? Что это за «время» наступило? Еще пример. Не так давно закончилось столетие или полуторастолетие, на протяжение которого для многих людей высшим проявлением человеческого достоинства была способность пожертвовать собой, своим благополучием, своею жизнью «за идею». Резоны находились. Их питало чувство уверенности в безусловном приоритете «идеи» над жизнью. Но откуда происходила эта уверенность? И куда она подевалась в наиновейшие времена?
Цели и смыслы лежат в культуре.
Обычная (обыденная) жизнь редко ставит человека непосредственно перед глубинами его собственной культуры. Непостижимости открываются либо философу (философствование – это, можно сказать, особый способ жить), либо обнажаются тогда, когда обыденность рушится, например, под натиском войны или других бед. «Друзья познаются в беде», и враги тоже, когда не резоны, а глубинные основания культуры начинают формировать поступки. Столица Византии город Константинополь был завоеван турками в 1453 году. С тех пор он уже Стамбул. Однако, в русской культуре на русских картах Стамбул остается и Константинополем (Царьградом) – и не только как памятник истории, но и как геополитическая цель царской России 1. Как это ни странно, «завоевание Царьграда и проливов» до сих пор звучит магически для какой-то части русского народа. Политических резонов в этих словах нет теперь никаких, но довольно много русских услышали в них глубинный глас своей культуры – и проголосовали в начале 1990-х за В. Жириновского, всего лишь повторявшего эти слова, и его партию.
Не только в общественной, но и в самой что ни на есть частной жизни бывают сломы повседневности. В эти часы и дни личной трагедии резоны становятся невесомыми, разумные цели ускользают, и тогда рождаются поступки, имеющие совсем иную, потаенную в культуре опору. В ряду таких поступков, может быть, первые по своей загадочности – самоубийства. Именно так мы пытаемся понять самоубийства – как обоснованные культурой, хоть эта обоснованность может быть не осознаваема ни самоубийцей, ни его окружающими.
Самоубийство – это поступок, то есть действие, имеющее намерение и цель, способ и смысл. Бессмысленное, нелепое, случайное причинение смерти самому себе в сущности не является суицидом. Оступился человек, легкомысленно приблизившийся к обрыву, и упал, погиб. Это не самоубийство. Или, по недосмотру, выпил технического спирту. И это другая тема. Обсуждать действие самоубийцы – значит изначально предполагать (и пытаться обнаружить) в этом последнем его поступке осмысленность, осветившую для человека его суицидальное действие как целесообразное.
Технически самоубийство доступно практически всем. Оно, однако, за исключением суицидентов, для всех же оказывается абсолютно недоступным. Рубеж возможности суицидального действия пересекают немногие2 . Но в чем он состоит, этот невидимый рубеж, за которым самоубийство становится поступком, имеющим смысл, действием, которое представляется целесообразным?
дальше